Мой комментарий к «За что воевали?» от tema
Или всё-таки в Израиле?
Рубрика "Из записных книжек"
1) "Хлопок! Холодная шерсть слив". Сюрреализм чистой воды, написанный на многих стиральных машинах.
2) У нашей одногруппницы Маши Рождественской были псы, одного звали Геббельс, другого - Гиммлер (так или не так на самом деле - уже не помню, но в памяти почему-то так осталось).
3) У Харуки Мураками - "– Не знаю, – покачала головой Симамото. – Что-то такое... Каждый день ты видишь, как на востоке поднимается солнце, как проходит свой путь по небу и уходит на западе за горизонт, и что-то в тебе рвется. Умирает. Ты бросаешь плуг и тупо устремляешься на запад. На запад от солнца. Бредешь день за днем как одержимый – не ешь, не пьешь, пока не упадешь замертво. Это и есть сибирская горячка – hysteria siberiana."
По аналогии с ним - hysteria chruschsobiana. Человек живёт всю жизнь в своей хрущовке, поделённой на "проходное хайло", "конуру" и "гроб", а потом в один день ложится в "гроб", бьётся в агонии и умирает. Это и есть "хрущобная горячка".
2) У нашей одногруппницы Маши Рождественской были псы, одного звали Геббельс, другого - Гиммлер (так или не так на самом деле - уже не помню, но в памяти почему-то так осталось).
3) У Харуки Мураками - "– Не знаю, – покачала головой Симамото. – Что-то такое... Каждый день ты видишь, как на востоке поднимается солнце, как проходит свой путь по небу и уходит на западе за горизонт, и что-то в тебе рвется. Умирает. Ты бросаешь плуг и тупо устремляешься на запад. На запад от солнца. Бредешь день за днем как одержимый – не ешь, не пьешь, пока не упадешь замертво. Это и есть сибирская горячка – hysteria siberiana."
По аналогии с ним - hysteria chruschsobiana. Человек живёт всю жизнь в своей хрущовке, поделённой на "проходное хайло", "конуру" и "гроб", а потом в один день ложится в "гроб", бьётся в агонии и умирает. Это и есть "хрущобная горячка".
(no subject)
"Очевидно, что для некоторых людей перспектива самого мрачного и ненавистного потустороннего существования может служить психологическим буфером против суровой и мрачной идеи уничтожения. И это понятно. Ибо попытаться представить себе, что однажды после того, как мы закроем глаза, мы никогда не откроем их снова и не увидим какого-либо счастливого или захватывающего зрелища, что эта милая сердцу Земля будет все вертеться и вертеться в течение веков, а мы будем ощущать происходящее не более, чем простой комок земли, что эта краткая, мерцающая, горько-сладкая жизнь есть наш единственный мимолетный взгляд на существование, единственное прикосновение к нему в бескрайнем океане бесконечного времени, — попытка вообразить это или хотя бы выразить в словах такие мысли может подействовать на процесс ощущения как некое черное мрачное колдовство."
Корлисс Ламонт, "Иллюзия бессмертия".
Кстати, книжка хорошая во многих отношениях. Только под бессмертием понимается именно личное бессмертие, т.е. конкретной личности с её памятью, интеллектом и т.д. Это очевидно и доказуемо с точки зрения земной логики. Другие же многие моменты окутаны туманом неопределённости и размытости, возникающими из-за попытки описать неведомое и необъяснимое вполне понятными "посюсторонними" словами и образами.
Корлисс Ламонт, "Иллюзия бессмертия".
Кстати, книжка хорошая во многих отношениях. Только под бессмертием понимается именно личное бессмертие, т.е. конкретной личности с её памятью, интеллектом и т.д. Это очевидно и доказуемо с точки зрения земной логики. Другие же многие моменты окутаны туманом неопределённости и размытости, возникающими из-за попытки описать неведомое и необъяснимое вполне понятными "посюсторонними" словами и образами.
(no subject)
Олег Волков, «В конце тропы»
В этом городке, знакомом мне с детства, я не узнавал ничего – всё было как в бесчисленном множестве других современных городов и посёлков. К одному трёх- или четырёхэтажному длинному дому с квадратными окнами и с плоской крышей, утыканной антеннами, примыкал точно такой же другой. За ними тянулся следующий, ещё и ещё…
Жалеть ли о прежних домиках – с пристройками и прирубами, палисадниками, всякими сараюшками и будками, в каких жили обитатели окраинных улиц? Домиках, так откровенно отражавших вкусы и привычки своих хозяев? О выкрашенных в невозможно розовый цвет ставенках; об облепивших фронтон до наивности замысловатых фестонах, карнизах, розочках и финтифлюшках, выпиленных досужей и прилежной рукой? О резко-лиловых георгинах и общипанных кустах смородины, выглядывающих из-за деревянной оградки? Были в них тяга к красоте и бездна безвкусицы, рачительная забота о семье и стремление перещеголять соседа, показная прибранность – и угадываемое зловоние двориков. Словом, во всём присутствовал живой человек со своими слабостями, устремлениями, причудами и характером. Человек, лишь отчасти приладившийся к общему, поддавшийся влиянию улицы, пожалуй – городка коренных местных традиций. Стандартное строительство начисто выводит этот местный колорит. А с ним, быть может, и органическую привязанность людей к «своей колокольне» - единственному на свете уголку земли, где свой дом.
<…>
Таня влюблена в свой городок. Её огорчает, как медленно он восстанавливается. Причём по чисто формальной причине: разрушенный с воздуха, он не попал в список городов, бывших в оккупации, и на его восстановление почти не отпускается средств.
- Несправедливо это, верно? Наш город пострадал так сильно. И сейчас ещё сколько развалин – вы видели? А ведь сколько у нас старины, памятников архитектуры! Но мы даже музея не можем пока выхлопотать – комнатку сами отвоевали в Доме культуры и собираем там находки…
Оказалось, что Таня начала учиться в археологическом институте, и русская старина – её конёк. Заметив мой сочувственный интерес, она стала выкладывать, что было на сердце.
- Наши места надо знать, - пылко говорила она, - тут столько памятного, интересного! Ведь городу скоро тысяча лет: подумайте только – десять веков! Каждый вершок земли исхожен нашими предками. А как им доставалось – то от татар, литовцев, поляков, то от своих князей. Грозный здесь тоже лютовал… Вот и нам довелось видеть здесь пришельцев. И что больше всего поражает: не бежали отсюда русские, не покидали место. Их разоряли, жгли, а они снова строились, обживали… Всё терпели, лишь бы детям и внукам оставить… Когда теперь строят, должны помнить, не перечёркивать и сохранять всякий уцелевший камень. Как это – пускать под бульдозер?
И ещё чувствовалась её привязанность к милым здешним речкам, лугам, перелескам. И тревожили её вырубаемые леса, загрязняемые воды, исчезновение тихих уголков…
Что мог я сказать в ответ? Как сочувствую ей? Как всей душой разделяю её любовь к каждому камню, ко всякому названию, говорящему о русской истории? Как понимаю великую силу, исходящую от вещественных свидетелей её, от неповторимого облика старых городов? Силу, необходимую народу, чтобы отстаивать свою культуру, её самобытность, преемственность и традиции.
Этим и многим другим мог бы я с ней поделиться. Разве не пугают и меня современные крайние представления о пользе, какую извлечёт человечество из всё более сложных и производительных машин? Из всё растущего производства предметов, призванных удовлетворить непрерывно увеличивающиеся и всё более изощрённые потребности человека? А «покорённая» природа?! Беспощадно теснимая цивилизацией, скудеющая на глазах, бессильная восполнить наносимый ей урон…
Эх, Таня! Видела ли ты макеты городов будущего, которые проектируют современные архитекторы-модернисты? Ещё недавно их приняли бы за фантастические панорамы неведомых планет, за беспочвенные выдумки горячих голов. Именно в такие цилиндры, воронки, параллелепипеды, шары и октаэдры, высотой в несколько сот метров, с зеленью и бассейнами на искусственных площадках, в переплёте воздушных, над- и подземных дорог мечтают они поселить будущее человечество. От нынешних построек букашечных масштабов не должно остаться и следа. Как не останется непробуравленным, неразрытым, непрошитым насквозь ни один аршин земли – всюду пролягут тоннели, провода, кабели, трубопроводы, ходы и подземные этажи.
Утомлённый тысячелетней борьбой за существование, современный человек мечтает избавиться от необходимости ходить, напрягать мышцы и ищет, как переложить на машины работы, требующие физических и умственных напряжений. Труд без усилий, жизнь, ограждённая от воздействия стихий, организм, защищённый от инфекций и заболеваний, предельная стерильность среды, скатерть-самобранка, ковёр-самолёт и – долголетие: жить, жить как можно дольше, во что бы то ни стало, сто, полтораста, двести лет – чем дольше, тем лучше! Не такое ли будущее рисуется тем, кто мечтает об искусственной среде, созданной для будущего человека благодаря достижениям науки и техники? И, должно быть, забывает при этом, что так воздвигнется стенка, отгораживающая человека от природы и естественных условий существования.
Сознание, а вернее, голос Природы, инстинкт самосохранения, предупреждает человека против такого мира концентратов, пластмасс, пилюль, кнопок, кранов, подъёмников, роботов и кондиционированной среды: ему нужно испытать голод и усталость, знать чрезвычайное напряжение и борьбу, его организм должен закалиться, одолевая неблагоприятные условия. И чем изощрённее становится комфорт и надёжнее ограждена жизнь от суровости стихий, чем меньше потребно усилий, чтобы передвигаться, жить в тепле и неге, тем сильнее проявляется в людях тяга к природе, к испытанию первобытными условиями, к привалам у лесного костра, к пешим ходам по нехоженым тропам, к тому, что определяют как «зов нетронутой природы».
И не только это. Рост современных городов-гигантов породил любовь к тихим уголкам, к скромным улочкам, окаймлённым выглядывающими из зелени домиками. Самыми популярными туристскими маршрутами стали пролегающие к старинным русским городам с древними памятниками и сохранившейся уютной планировкой. И в крупных развивающихся центрах уже не сносят бездумно старые кварталы, а отыскивают пути, ведущие к разумному сосуществованию новой застройки с традиционным обликом города.
И я объяснил Тане, что приверженность к техническому прогрессу и переделке жизни на ультрасовременный лад породила противоположные стремления – тягу к сохранению старины, обережению исторического наследия и движение за целость природы, за создание заповедных нетронутых территорий. Вот почему любые усилия отдельных лиц, как бы ни мелки были их местные, узкие цели, вливаются в общий поток и составляют в целом силу, противостоящую наступлению на традиционные связи общества со своим прошлым и человека с Матерью-природой. И уверил её на прощание, что любовь к родным местам как раз тот неиссякаемый источник, из которого черпается жизненная сила и стойкость нации, движущая её на пути гармонического развития и процветания.
В этом городке, знакомом мне с детства, я не узнавал ничего – всё было как в бесчисленном множестве других современных городов и посёлков. К одному трёх- или четырёхэтажному длинному дому с квадратными окнами и с плоской крышей, утыканной антеннами, примыкал точно такой же другой. За ними тянулся следующий, ещё и ещё…
Жалеть ли о прежних домиках – с пристройками и прирубами, палисадниками, всякими сараюшками и будками, в каких жили обитатели окраинных улиц? Домиках, так откровенно отражавших вкусы и привычки своих хозяев? О выкрашенных в невозможно розовый цвет ставенках; об облепивших фронтон до наивности замысловатых фестонах, карнизах, розочках и финтифлюшках, выпиленных досужей и прилежной рукой? О резко-лиловых георгинах и общипанных кустах смородины, выглядывающих из-за деревянной оградки? Были в них тяга к красоте и бездна безвкусицы, рачительная забота о семье и стремление перещеголять соседа, показная прибранность – и угадываемое зловоние двориков. Словом, во всём присутствовал живой человек со своими слабостями, устремлениями, причудами и характером. Человек, лишь отчасти приладившийся к общему, поддавшийся влиянию улицы, пожалуй – городка коренных местных традиций. Стандартное строительство начисто выводит этот местный колорит. А с ним, быть может, и органическую привязанность людей к «своей колокольне» - единственному на свете уголку земли, где свой дом.
<…>
Таня влюблена в свой городок. Её огорчает, как медленно он восстанавливается. Причём по чисто формальной причине: разрушенный с воздуха, он не попал в список городов, бывших в оккупации, и на его восстановление почти не отпускается средств.
- Несправедливо это, верно? Наш город пострадал так сильно. И сейчас ещё сколько развалин – вы видели? А ведь сколько у нас старины, памятников архитектуры! Но мы даже музея не можем пока выхлопотать – комнатку сами отвоевали в Доме культуры и собираем там находки…
Оказалось, что Таня начала учиться в археологическом институте, и русская старина – её конёк. Заметив мой сочувственный интерес, она стала выкладывать, что было на сердце.
- Наши места надо знать, - пылко говорила она, - тут столько памятного, интересного! Ведь городу скоро тысяча лет: подумайте только – десять веков! Каждый вершок земли исхожен нашими предками. А как им доставалось – то от татар, литовцев, поляков, то от своих князей. Грозный здесь тоже лютовал… Вот и нам довелось видеть здесь пришельцев. И что больше всего поражает: не бежали отсюда русские, не покидали место. Их разоряли, жгли, а они снова строились, обживали… Всё терпели, лишь бы детям и внукам оставить… Когда теперь строят, должны помнить, не перечёркивать и сохранять всякий уцелевший камень. Как это – пускать под бульдозер?
И ещё чувствовалась её привязанность к милым здешним речкам, лугам, перелескам. И тревожили её вырубаемые леса, загрязняемые воды, исчезновение тихих уголков…
Что мог я сказать в ответ? Как сочувствую ей? Как всей душой разделяю её любовь к каждому камню, ко всякому названию, говорящему о русской истории? Как понимаю великую силу, исходящую от вещественных свидетелей её, от неповторимого облика старых городов? Силу, необходимую народу, чтобы отстаивать свою культуру, её самобытность, преемственность и традиции.
Этим и многим другим мог бы я с ней поделиться. Разве не пугают и меня современные крайние представления о пользе, какую извлечёт человечество из всё более сложных и производительных машин? Из всё растущего производства предметов, призванных удовлетворить непрерывно увеличивающиеся и всё более изощрённые потребности человека? А «покорённая» природа?! Беспощадно теснимая цивилизацией, скудеющая на глазах, бессильная восполнить наносимый ей урон…
Эх, Таня! Видела ли ты макеты городов будущего, которые проектируют современные архитекторы-модернисты? Ещё недавно их приняли бы за фантастические панорамы неведомых планет, за беспочвенные выдумки горячих голов. Именно в такие цилиндры, воронки, параллелепипеды, шары и октаэдры, высотой в несколько сот метров, с зеленью и бассейнами на искусственных площадках, в переплёте воздушных, над- и подземных дорог мечтают они поселить будущее человечество. От нынешних построек букашечных масштабов не должно остаться и следа. Как не останется непробуравленным, неразрытым, непрошитым насквозь ни один аршин земли – всюду пролягут тоннели, провода, кабели, трубопроводы, ходы и подземные этажи.
Утомлённый тысячелетней борьбой за существование, современный человек мечтает избавиться от необходимости ходить, напрягать мышцы и ищет, как переложить на машины работы, требующие физических и умственных напряжений. Труд без усилий, жизнь, ограждённая от воздействия стихий, организм, защищённый от инфекций и заболеваний, предельная стерильность среды, скатерть-самобранка, ковёр-самолёт и – долголетие: жить, жить как можно дольше, во что бы то ни стало, сто, полтораста, двести лет – чем дольше, тем лучше! Не такое ли будущее рисуется тем, кто мечтает об искусственной среде, созданной для будущего человека благодаря достижениям науки и техники? И, должно быть, забывает при этом, что так воздвигнется стенка, отгораживающая человека от природы и естественных условий существования.
Сознание, а вернее, голос Природы, инстинкт самосохранения, предупреждает человека против такого мира концентратов, пластмасс, пилюль, кнопок, кранов, подъёмников, роботов и кондиционированной среды: ему нужно испытать голод и усталость, знать чрезвычайное напряжение и борьбу, его организм должен закалиться, одолевая неблагоприятные условия. И чем изощрённее становится комфорт и надёжнее ограждена жизнь от суровости стихий, чем меньше потребно усилий, чтобы передвигаться, жить в тепле и неге, тем сильнее проявляется в людях тяга к природе, к испытанию первобытными условиями, к привалам у лесного костра, к пешим ходам по нехоженым тропам, к тому, что определяют как «зов нетронутой природы».
И не только это. Рост современных городов-гигантов породил любовь к тихим уголкам, к скромным улочкам, окаймлённым выглядывающими из зелени домиками. Самыми популярными туристскими маршрутами стали пролегающие к старинным русским городам с древними памятниками и сохранившейся уютной планировкой. И в крупных развивающихся центрах уже не сносят бездумно старые кварталы, а отыскивают пути, ведущие к разумному сосуществованию новой застройки с традиционным обликом города.
И я объяснил Тане, что приверженность к техническому прогрессу и переделке жизни на ультрасовременный лад породила противоположные стремления – тягу к сохранению старины, обережению исторического наследия и движение за целость природы, за создание заповедных нетронутых территорий. Вот почему любые усилия отдельных лиц, как бы ни мелки были их местные, узкие цели, вливаются в общий поток и составляют в целом силу, противостоящую наступлению на традиционные связи общества со своим прошлым и человека с Матерью-природой. И уверил её на прощание, что любовь к родным местам как раз тот неиссякаемый источник, из которого черпается жизненная сила и стойкость нации, движущая её на пути гармонического развития и процветания.
(no subject)
Типичное техническое задание на афишу для ночного клуба / кафе:
>>>По стилю не знаю: может телок каких -нибудь, DJ или вертушки, коктейльчик какой-то
>>>По стилю не знаю: может телок каких -нибудь, DJ или вертушки, коктейльчик какой-то
(no subject)
«Новая типографика» ( http://www.artlebedev.ru/everything/izdal/novaya-tipografika/) в действии!
Сделал обложку для дневника, который веду)). Кегль шрифта отражает количество написанного за данный год.
Сделал обложку для дневника, который веду)). Кегль шрифта отражает количество написанного за данный год.
(no subject)
Оба моих прадеда были людьми зажиточными. Прадед по материнской линии имел своё дело по выделке кож и каким-то чудом избежал коллективизации тридцатых годов (жил в глухой деревне). Однако в 1940 году и до той деревни добралась комиссия, в результате чего всё имущество прадеда отобрали, а его самого определили в исправительно-трудовой лагерь, где он и пробыл до начала войны. В 1942 году мой прадед оказался в штрафбате (по своей воле или нет - неизвестно), попал под Сталинград, где и у обычного солдата жизнь исчислялась минутами, не то что у штрафника. Пропал без вести, однако, нет никаких сомнений в том, что в том адском пекле он не выжил.
Другой прадед, по отцовской линии, до революции и в двадцатые годы имел своё дело в Москве, был "бизнесменом". Кажется, дело было связано с продажей зерна. Когда НЭП закончился, прадеда так поприжали налогами, что он вынужден был из Москвы уехать, однако на уцелевшие средства организовал хозяйство в селе недалеко от Нижнего Новгорода. Просуществовало оно недолго - до начала коллективизации, которая начисто лишила прадеда всего нажитого, превратив в обычного бедняка. Правда, в Сибирь не выслали, хотя могли, ведь прадед был явный кулацкий элемент. В 1941 году ушёл на фронт и воевал два года - до 1943. Погиб в бою. На фото он слева:
Его сын, т.е. мой дед, войны уже не застал - его забрали в армию как раз весной 1945-го года. Он оказался на флоте, где прослужил пять лет, и даже в 1948 году занял первое место среди всего Северного флота по бегу на дистанцию 100 метров в противогазах (!). Рассказывал, что они с сослуживцами очень любили фотографироваться с трубкой в зубах, чтобы быть похожими на Сталина. Вот фото 1947 года. Нет сомнений в том, что оно постановочное - мой дед никогда не курил трубку.
А потом, в 1950 году, он вернулся в своё село, и идя по улице домой встретил девушку - мою бабушку.
По иронии судьбы в 2006 году я оказался на военных сборах практически там же, где служил мой дед (я справа внизу).
Но это, конечно же, не имеет никакого отношения к празднику. С Днём победы!
Другой прадед, по отцовской линии, до революции и в двадцатые годы имел своё дело в Москве, был "бизнесменом". Кажется, дело было связано с продажей зерна. Когда НЭП закончился, прадеда так поприжали налогами, что он вынужден был из Москвы уехать, однако на уцелевшие средства организовал хозяйство в селе недалеко от Нижнего Новгорода. Просуществовало оно недолго - до начала коллективизации, которая начисто лишила прадеда всего нажитого, превратив в обычного бедняка. Правда, в Сибирь не выслали, хотя могли, ведь прадед был явный кулацкий элемент. В 1941 году ушёл на фронт и воевал два года - до 1943. Погиб в бою. На фото он слева:
Его сын, т.е. мой дед, войны уже не застал - его забрали в армию как раз весной 1945-го года. Он оказался на флоте, где прослужил пять лет, и даже в 1948 году занял первое место среди всего Северного флота по бегу на дистанцию 100 метров в противогазах (!). Рассказывал, что они с сослуживцами очень любили фотографироваться с трубкой в зубах, чтобы быть похожими на Сталина. Вот фото 1947 года. Нет сомнений в том, что оно постановочное - мой дед никогда не курил трубку.
А потом, в 1950 году, он вернулся в своё село, и идя по улице домой встретил девушку - мою бабушку.
По иронии судьбы в 2006 году я оказался на военных сборах практически там же, где служил мой дед (я справа внизу).
Но это, конечно же, не имеет никакого отношения к празднику. С Днём победы!
(no subject)
Это моя Катя. Вот она какая.
(no subject)
Здание Нижегородского цирка строилось какую-то уйму лет. Начато строительство было ещё в далёких восьмидесятых, в начале девяностых было заморожено, т.к. вокруг происходили совсем невесёлые события, и как-то не до цирка было. Наконец-то всё своровав и поделив, в тучные нулевые годы властьимущие решили и о культуре подумать, а заодно и престиж города поднять - в 2007 году здание было достроено. Теперь оно красиво, благоустроено, а на стенах в тёплые летние деньки висят неимоверных размеров пауки (о них напишу, когда появятся).
О цирке даже сказали, что он "самый большой в Европе", в чём я лично сильно сомневаюсь. И вот уже пять лет можно хоть раз в неделю, хоть каждый день ходить туда и любоваться зрелищем.
Правда, мне больше нравится не сам цирк (я туда не ходил ни разу, потому что не люблю смотреть, как мучают животных), а то, что его окружает. Если идти со стороны Московского вокзала, можно увидеть вот такую неоновую вывеску:
Дворы всех окружающих домов выглядят примерно так:
А совсем близко к цирку - Сталинград 42-го:
Всё это вместе напоминает новогоднюю ёлку, которую наряжают только спереди - дескать, сзади-то всё равно не видно. Возникает вопрос: "А если подойти и посмотреть?" - и тут же ответ: "А ты не подходи и не смотри".
Впрочем, место-то неплохое. Значит, в скором будущем и до него доберётся костлявая рука капитализма - приедут бульдозеры, всё расчистят и построят торгово-развлекательный комплекс "Цирковой", или как он там будет называться.
Вот на этом месте будет лестница эскалатора.
Ну и ещё добавлю красоты во всех ракурсах.
Россия по телевизору:
Россия в реальности:
О цирке даже сказали, что он "самый большой в Европе", в чём я лично сильно сомневаюсь. И вот уже пять лет можно хоть раз в неделю, хоть каждый день ходить туда и любоваться зрелищем.
Правда, мне больше нравится не сам цирк (я туда не ходил ни разу, потому что не люблю смотреть, как мучают животных), а то, что его окружает. Если идти со стороны Московского вокзала, можно увидеть вот такую неоновую вывеску:
Дворы всех окружающих домов выглядят примерно так:
А совсем близко к цирку - Сталинград 42-го:
Всё это вместе напоминает новогоднюю ёлку, которую наряжают только спереди - дескать, сзади-то всё равно не видно. Возникает вопрос: "А если подойти и посмотреть?" - и тут же ответ: "А ты не подходи и не смотри".
Впрочем, место-то неплохое. Значит, в скором будущем и до него доберётся костлявая рука капитализма - приедут бульдозеры, всё расчистят и построят торгово-развлекательный комплекс "Цирковой", или как он там будет называться.
Вот на этом месте будет лестница эскалатора.
Ну и ещё добавлю красоты во всех ракурсах.
Россия по телевизору:
Россия в реальности:
(no subject)
Если устал идти, сил совсем нет, а все лавочки выглядят вот так...
Не отчаивайся! Всегда всё может повернуться в лучшую сторону!
Не отчаивайся! Всегда всё может повернуться в лучшую сторону!
